"Рабочие смеются, будет смеяться вся страна". Леонид Гайдай в "непереводимом" был особенно красноречив. Эпохальные формулы вроде "Русо туристо -- облико морале" живы и поныне. Как и выверенная, понятная на всех языках игра жестов. Гайдай -- мастер хлестких словечек, но прежде всего композитор эксцентрической "звучащей" пластики, неуемный сочинитель собственного эсперанто -- гэгов. Он искал визуальную музыку кадра, точно продумывал синкопы, паузы, взрываемые каскадом погонь. Каждый эпизод норовил завершить логическим эмоциональным акцентом, придумал даже специальный термин "смехоточка".
Ранний Гайдай -- гений ритмической и монтажной красоты, главный продолжатель немого комического: Сеннета, Чаплина, Киттона, Линдера.
А с цензурой (которая, конечно же, корежила его фильмы) он, используя фронтовые навыки разведки, научился расправляться. При сдаче "Бриллиантовой руки" чиновники Госкино с ужасом обнаружили на экране чудовищный финал -- взрыв ядерной бомбы. В течение нескольких дней комедиографа умоляли всем миром отрезать символ повального краха. Он был неприступен. Ему уже были готовы простить прочие крамольные моменты, включая знаковую песню про дикарей. И тогда режиссер "нехотя" согласился. В этом шуме-гаме пропустили и песню про зайцев. Потом спохватились. Но было поздно, после премьеры ее запели в каждом дворе. Зато когда Никулин решил под свой номер в цирке подложить "Зайцев»" ему категорически запретили. В советском цирке антисоветчины не допустим!
Гайдаевские комедии 70-х -- солнечные суперхиты советской эпохи, в которых есть особенный секрет: чем больше смотришь и лучше знаешь, тем смешнее. Такая накопительная лекарственная схема. Известно ведь: смехом лечат. Их не признавали профессионалы, ругали критики и обожали зрители.
Сам Гайдай был смурной, неулыбчивый. Самый народный, самый любимый комедиограф. Не подлаживающийся. Не угождающий. Хлестко обличающий коррупцию, взяточничество, хамство, холуйство, местничество, карьеризм, продажность.
Ему все-таки многое позволялось. Власть неохотно, но терпела. В том числе и насмешки над собой. А куда деться, если советский народ хохочет во все свое 250-миллионное горло. На такой роток не накинешь платок. На его премьеры заранее вызывали скорую помощь -- знали, смеяться будут до приступов. "Хамский гогот", -- как прокомментировал Козинцев, заканчивавший тогда своего "Лира". А власть махнула рукой: ну и шут с этим шутом.
Он разворачивал мехи клоунады то в мелодию бытовой мелодрамы, то в стаккато чистой эксцентрики, то в пародийную вариацию детектива.
Он привил на древе советского кино яркие маски. В этой совковой комедии дель арте простаки и работяги Арлекины и спортивные комсомольские Мальвины кружились в эксцентрическом хороводе праздничного социалистического строительства, осложненного «отдельными недостатками». Его маски были взяты напрокат из узнаваемых социальных срезов.
Легендарная троица Трус, Бывалый и Балбес -- наши доморощенные богатыри, романтики с большой дороги -- путешествовали из фильма в фильм, начиная с "Пса Барбоса...". Маски приклеились к актерским лицам и отрывались с трудом. Потом "советская тройка" понеслась дальше, шагнув с экрана, превратилась в образ, бренд. Как подлинные фольклорные персонажи Трус, Бывалый и Балбес удостоились музыкального шаржа в знаменитом мультике "Бременские музыканты".
Белобрысый очкарик Шурик, конечно, тоже маска, за которой -- "герой нашего оттепельного времени". Конспекты по фольклористике под мышкой ("пожалуйста, помедленнее, я записываю!"), "техасы", кеды: "Была бы крепка палатка, да был бы нескучен путь". В 60-е кино вновь повернулось к маленькому человеку. Гайдай реабилитировал "очкарика", причем не только в глазах физиков и лириков -- героев и зрителей интеллектуального кино нашей "новой волны" -- в глазах самых широких масс. Приняв Шурика за своего, за "парня из нашего города", стали меньше гнобить подобных "умников": гляди-ка, шляпу надел, очки на нос напялил. И только близкие понимали, Шурик -- альтер эго самого Гайдая. Глубоко порядочный, но неумеха, честный, но несуразный...
Источник: "Время Новостей"